Избранное [компиляция] - Леонид Николаевич Андреев

Горький, и Плеханов  [80], и многие другие находили в «Жизни Человека» заметное влияние Метерлинка. Блок так прокомментировал это наблюдение: «Публика в театре недоумевает: о чем, собственно, беспокоиться? И что за пьеса? И почему так таинственно? ‹…› „Белиберда, подражание Метерлинку“. Но вопросы не попадают в цель: никакого Метерлинка нет в „Жизни Человека“, есть только видимость Метерлинка, то есть, вероятно, Андреев читал Метерлинка — вот и все. Но Метерлинк никогда не достигал такой жестокости, такой грубости, топорности, наивности в постановке вопросов. За эту-то топорность и наивность я и люблю „Жизнь Человека“ и думаю, что давно не было пьесы более важной и насущной» (Блок, с. 189). Свое родство с бельгийским символистом отрицал и сам Андреев. Объясняя К. С. Станиславскому сущность своих нововведений, он, в частности, писал: «Если в Чехове и даже Метерлинке сцена должна дать жизнь, то здесь, в этом представлении, сцена должна дать только отражение жизни. Ни на одну минуту зритель не должен забывать, что он ‹…› находится в театре и перед ним актеры, изображающие то-то и то-то» (Уч. зап. ТГУ, с. 383).

В беседе с корреспондентом газеты «Русское слово» Андреев говорил: «О, я не теоретик, совсем не теоретик. Построить какую-нибудь теорию искусства и потом, следуя ей, творить, осуществляя в художественных образах эстетическую программу, — я не понимаю, как это можно делать. Меня в этом отношении часто удивлял Валерий Брюсов, который так ясно знает, к чему идет ‹…› Я думаю, что этот путь неправилен и, в известной степени, повредил многим вещам Брюсова. Вот почему я боюсь теории. Я лично пишу свои вещи, как пишется ‹…› Не от теории к образам, а от художественных образов к теории. Так у меня было и с „Жизнью Человека“. Написал, а потом сказал себе: „Это — стилизованная драма“. Моим идеалом является богатейшее разнообразие форм в естественной зависимости от разнообразия сюжетов. Сам сюжет должен облечься в свойственную ему форму. Пусть индивидуальность художника сказывается не в неподвижности форм, а в самом их разнообразии ‹…› Обобщать можно только стилизуя. Но все-таки, признавая, что каждому сюжету свойственна его особая форма, я думаю, что бытовая драма, безусловно, устарела и более не нужна. Во-первых, совершенно потерял для нас всякий интерес весьма значительный в бытовой драме — хотя бы Островского — этнографический элемент ‹…› Затем, современный человек стал слишком чуток, слишком о многом догадывается с первого слова, и ему скучновато следить за развитием интриги, развязку которой он чует издалека. Но самое главное — это, конечно, то, что настало время широких обобщений, что назрела потребность в итогах пережитого, передуманного и перечувствованного за последние десятилетия. Нужен синтез. А эти-то широкие обобщения в бытовой драме немыслимы. Она всегда освещает один какой-нибудь уголок жизни, один какой-нибудь домик, — частность и частности. На что уж Чехов большой артист и мастер. Его пьесы это — живопись на стекле, сквозь которое сквозят бесконечно — далекие перспективы, но и он не мог, оставаясь в рамках своей формы, достигнуть широких обобщений. Для итогов нужны стилизованные произведения, где взято самое общее, квинтэссенция, где детали не подавляют главного, где общее не утопает в частностях. Вот почему я думаю, что нужна новая форма и что эта новая драма должна быть стилизованной ‹…› Мне нередко приходилось слышать, что „Жизнь Человека“ — это метерлинковщина. Я считаю подобное мнение чистейшим недоразумением. Различий между этими типами драм целая масса. Вот хотя бы некоторые. Стилизованная драма должна быть демократической. Не книжкой для народа, не нравоучением, а именно демократической в смысле универсальности ‹…› Новая драма должна быть простою и понятною всем, как пирамиды. Не таковы пьесы Метерлинка. Он для утонченных, для избранных. Затем, Метерлинк — символист. В его „Слепых“, например, море не море, а символ — жизнь. Я же, в „Жизни Человека“ и вообще, строгий реалист. Если у меня будет сказано: „море“, понимайте именно „море“, а не что-нибудь символизируемое им. „Некто в сером“ — не символ. Это реальное существо. В своей основе, конечно, мистическое, но изображающее в пьесе само себя: Рок, Судьба. Тут не символ Рока или Судьбы, а сам Рок, сама Судьба, представленные в образе „Некоего в сером“. Чем я в „Жизни Человека“ недоволен — это старухами. Они действительно символы и могут быть с основанием названы метерлинковскими. Стилизованная драма должна быть реальной и демократической» (Эс. Пэ. В мире искусств. У Леонида Андреева.— Русское слово, 1907, 5 октября, № 228).

*

Желая добиться наибольшей точности в сценической передаче содержания пьесы, Андреев подробно излагал Станиславскому и Немировичу-Данченко свой замысел и свое понимание театральной постановки. «В связи с тем, что здесь не жизнь, а только отражение жизни, рассказ о жизни, представление, как живут,— в известных местах должны быть подчеркивания, преувеличения, доводящие определенные типы, свойства до крайнего развития. Нет положительной, спокойной степени, а только превосходная. ‹…› Резкие контрасты. Родственники, напр[имер], в первой картине должны быть так пластично нелепы, чудовищно комичны, что каждый из них, как фигура, останется в памяти надолго. ‹…› Так же и гости на „балу“. Вообще весь этот „бал“ откровенно должен показать тщету славы, богатства и т. п. счастья. ‹…› Они, эти гости, должны быть похожи на деревянных говорящих кукол, резко раскрашенных. ‹…› Эта картина „веселья“ должна бы быть самой тяжелой из всех, безнадежно удручающей. Это не сатира, нет. Это изображение того, как веселятся сытые люди, у которых душа мертва. Пьяницы и вся пятая картина — кошмар. ‹…› Но вот еще одно важное обстоятельство. Так как все это — только отражение, только далекое и призрачное эхо, то драмы в „Жизни Человека“ нет. В четвертой картине молитв и проклятий, очень удобной для чисто драматических проявлений, я с трудом удержался от того, чтобы не перейти границу, — кое-где вместо отражения жизни не дать настоящую жизнь. ‹…› Но если выкинуть драму совсем, то по непривычке к такого рода нарисованным представлениям публика попросту начнет чихать и кашлять. И поэтому я смалодушничал: кое-где в четвертой и пятой картинах я оставил драматические местечки (напр[имер], молитва Отца, которую, в сущности, следовало сделать холоднее и отвлеченнее). Но, в общем, и горе и радость должны быть только представлены, и зритель должен почувствовать их не больше, чем если бы он увидел их на картине» (Пьесы, с. 567).

Вс. Мейерхольд опередил МХТ, и уже 22 февраля 1907 г. в петербургском театре В. Ф. Комиссаржевской состоялось первое представление «Жизни Человека». Его очень высоко оценил Блок («Это — можно с уверенностью сказать — лучшая постановка Мейерхольда».— Блок, с. 190), но сам Андреев был недоволен режиссурой: «Всю пьесу он пронизал мраком, нарушив цельность впечатления. В ней должны быть свет и